Время, на которое орки оставили в покое и его, и коня, оказалось бесценным. Можно сесть удобнее. Можно откашляться и наконец выровнять сбивающееся дыхание. Можно устроить голову так, чтобы она не кружилась. Можно успокоиться, продолжать злиться слишком опасно...
Орочий вожак немало поспособствовал последней задаче, внезапно скорчившись, рухнув на колени и начав кого-то просить о милости. То есть, понятно, разумеется, кого...
Тинвира передернуло. Орк, валяющийся в пыли, был даже не мерзок - жалок. И, скорее всего, сам это понимал. И понимал, что эльда его видит, и наверняка радуется - а ведь и правда радовался в какой-то мере, по крайней мере, тому, что собственная жизнь даже здесь и сейчас такой жуткой не была и быть не могла. По крайней мере, кривая улыбка, которую Тинвир так старался с лица убрать, застыла на нем как вырезанная, несдвижимо. От пинка по раненой ноге, по крайней мере, никуда эта улыбка не делась, только шире расползлась.
Значит, еще и доставить живым. Ценное знание. Суметь бы его донести... пусть не домой. Пусть до кого угодно. На Химринг, в Минас Тирит, если та еще стоит... куда угодно. Лишь бы дошло до своих.
Значит, нужно суметь еще и бежать. И лучше - до Ангбанда, оттуда сбежать... нет, можно. Тинвир видел дома таких бежавших. И слышал от них же, что везет самое большее одному из нескольких сотен. А остальные умирают, и некому даже рассказать об этой смерти. Нет. Нужно суметь бежать раньше.
За этими мыслями Тинвир едва не пропустил заданный вопрос; но когда расслышал, медленно побледнел и стиснул за спиной кулаки, не заботясь о том, отзовутся ли болью свзанные руки.
Как плохо-то... бывает хуже, но реже.
Не то чтобы гонец не знал, какого размера на Химринге конюшня; но вот про число лошадей не знал уже ничего. Были у него в здешних местах и знакомцы, и любимцы, и даже родня его Россэ, но общее количество Тинвир и до войны представлял себе смутно, а сколько уцелело после пламени, и вовсе понятия не имел.
И с одной стороны, честное "Не знаю" никому на Химринге не навредит. А с другой - так всплывет, что сам гонец вовсе не местный, и начнутся вопросы о Хитлуме, о короле... может статься, что и о сыне короля, а вот об этом говорить нельзя, даже умирая. Нет, сейчас нельзя проговариваться. Все. Вопросы, на которые отвечать было безопасно, кончились. Жаль только, что так рано.
Гонец обернулся к коню, поглядел на него, ненадолго прикрыл глаза, тихо, одними губами попросил у него прощения; а потом поднял подбородок и проговорил, стараясь сохранять спокойный голос:
- Это не тот вопрос, на который я стану отвечать.